Цветочный крест [= Роман-катавасия ] - Елена Колядина

— Довелось мне слышать, что при дворе государя нашего Алексея Михайловича караульным стрельцам вменено зрить погоды бденно и излагать подьячим, дабы те писали об том в особый список. А некий книжный грамотей тот список изучает и измышляет, каково будет: ведро али безведрие? Ибо плодовитость репы, редьки и хрена, да и выезд государев зависят от ненастья али настья.

Отец Логгин взвился:

— Извините, отец Нифонт! Зрить атмосферные явления не есть грех. Но грех Авдотье прогнозировать на их основании, что меня волки растерзают. Авдотья, это, извините, не Государь наш. Царь Алексей Михайлович зело прозорливо делает, что следит за ветрами и огненными столпами, опасаясь недорода али бескормицы рабов своих. Но Авдотья-то по ветрам и морозам га-да-ет! Не далее, как на той пятнице рекшет мне: «Вороны-то молчком сидят, ох, ищо морознее станет! Озимые вымерзнут». «Ах, — говорю аз ей, — сама ты ворона худая! Каркаешь, что в главу глупую взбредет. Разве вороны урожай и, стало быть, хлеб наш насущный нам посылают? На то Божья воля, и от ворон тут ничего не зависит. Хоть каркай оне, хоть пляши вприсядку. По тебе, дуре темной, так и манну небесную вороны посылают? Что сие есть, как не птицеволхование?» И добро бы холопка старая эдак рекши, так ведь добронравная проскурница! Ох, много еще пахать нам на ниве тотемской! Много доносить слова Божьего до паствуемых. Бо у них одна репа на уме!

Отец Нифонт крякнул и спешно подтвердил:

— Да уж…

— Не хотят в толк взять, что не в репе с хреном счастье. А в том, чтоб в душе армония была, чтоб в мыслях — аркадия.

Что приятно было в отце Логгине, так то, что всякие книжные словеса он рек без натуги, словно с детства с ими эдак изъяснялся. «Аркадия» та же. Другой дурак брякнул бы: райская страна невинности. А из уст отца Логгина чисто ученое слетает: ар-ка-ди-я! И со всяким словом так было. Где кузнец Пронька изрек бы «елда», а отец Нифонт — «уд срамной», там отец Логгин непременно произносил по-гречески, по культурному — «педагоген». Первое время тотьмичи отца Логгина, конечно, недопонимали, но недопонимали с удовольствием: лепота какая в словесах! «Педагоген»… Детородный! Ишь ты… От одного названия суть действа меняется! Елдой чего станешь делать? Только блудить. В крайнем случае — подъелдыкивать. А педагогеном детородным скокотать не станешь. Бо он не для утех, а для плодовитости.

Тихо щелкало в печи, шумела, закипая, вода в котле — на тот случай, если принесут крестить младенца, пахло елеем, ладаном и ржаным хлебом, который отец Нифонт положил возле печи, дабы оттаять с мороза и употребить опосля службы. И, честно говоря, отец Нифонт маленько придремал, не роняя, впрочем, главы. Возможно, не смежи он вежей, дальнейшие события повернулись бы по-иному. И не пылать бы через год срубу на Государевом лугу… Впрочем, если учесть, что на все воля Божья, то выходило, что заснул отец Нифонт не случайно, а именно Его провидением. Тут некая любопытная жена по имени Феодосья непременно принялась бы размышлять: всякого ли человека сон от Господа? Или иные сами собой засыпают? Неужели у Боженьки хватает возможностей еще и веки каждому грешнику смеживать?! Когда и успевает? Совсем, наверное, не спит… В общем, именно оттого, что батюшка придремнул, на зов выйти из служебной каморки вне очереди вышел отец Логгин.

— Чего там? — вопросил отец Логгин звонаря Тихона.

— Каитися пришедши. Вас дожидаются.

Хотя Тихон проинформировал батюшку о посетителях во множественном числе, возле сеней стояла одна жена. Тихая, как птаха на гнезде. И, пахнущая медом, как травы эдемские.

— Феодосья… — смутился отец Логгин.

И сам удивился своему смущению. И тут же напугался его, смущения своего. И дабы прогнать страх, вдруг давший понять о глубинных страстях юного отца, сгустил мысли и словеса, Феодосье предназначенные.

— Натощак пришла? — строго произнес отец Логгин и, не глядя на кивок Феодосьи, суровым шагом пошел к поставцу с книгой, крестом и покрывалом. Когда Феодосия встала рядом, отец Логгин бросил взгляд в ея лицо и поразился, как же изменился ея облик. В глазах, что прежде блистали весенними веселыми ручьями да летними дождинками, зияла полынья, да такая страшная, словно бросился в нея не один утопленник. Впрочем, отец Логгин любил наставлять горевавших: в горе паствуемый более склонен припасть к Богу, чем в глупой радости. Когда человек возопиет слово Божье: когда на одре болезнью свален али, когда девку тискает? То-то же!

Будь отец Логгин не так молод, и не с такими бы трудами сдерживал он свои юные и такие естественные возжелания, то исповедовал бы Феодосью, не нагнетая страстей и не воздействуя так яростно на неокрепший ум пятнадцатилетней жены. Но, отцу Логгину хотелось доказать самому себе, что ничуть его не волнуют заушины, пахнущие медом, и учесанные с елеем косы. А если и волнуют — то виновата в том Феодосья, и поступить с ней за это надо как можно строже. Так чадо бьет оцарапавшую его кошку, которую он же и таскал за хвост! И потому вместо служебного минутного отпущения грехов отец Логгин налетел на Феодосью коршуном. Метая молнии веры, он въедливо и сурово принялся допрашивать Феодосью и вколачивать в ея главу чугунные гвозди догматов. Что ответил бы отец Нифонт на рассказ Феодосьи об том, как овладел ею муж в святую среду? Надул бы щеки и порекомендовал, коли муж — не против, то воздержаться от смешения в среду, а коли — против и зело нетерпелив, то не препятствовать ему в скокотании, прочитав опосля покаянную молитву. В общем, поступай хоть так, хоть этак, только молиться не забывай. Отец же Логгин разразился тирадой в адрес Юды. И восхвалил смирение Феодосьи, ея желание как можно реже грешить с мужем. А лучше, как поняла Феодосья, и вообще не грешить!

— Святая жена Ольга, когда возжелал ея муж в святую субботу, отрезала себе нос, дабы стать для мужа омерзительной и избегнуть тем самым любострастного греха! — пламенно вещал отец Логгин.

Взгляд его пылал.

— Святая жена Ириния отрезала себе губы, когда возалкал ея муж целовать с похотью, со вложением языка в уста. Праведница Олегия сбросилась со стены, спасаясь от блуда мужа в афедрон. Боговерная Ярослава…

Отец Логгин вещал и вещал, принося в жертву Богу носы, уши, длани, косы и даже лядвии святых жен.

Феодосья слушала, широко раскрыв глаза, внимая сердцем.

— Я стану, стану для Юды Ларионова омерзительной! — прошептала она сама себе и со вздохом дотронулась до кончика носа.

— Фаллос мужу, а ложе жене для чадородия Богом даны, а не для злострастия. Коли ты уж очадела, то и смеситься нет нужды. Наоборот, добронравная очадевшая жена имеет отдельный одр в других покоях, дабы не искушать мужа и, тем самым, не вводить его в грех.

(Здесь отец Логгин промолвил явную отсебятину. Не было в вопроснике для исповедания епитимьи за смешение с брюхатой женой. Не запрещалось сие и не считалось за грех. Но, отец Логгин настроен бы уж очень ревностно. И от того перегнул палку).

— Аз так и сделаю. На одр только для сна всходить буду. И одр тот устрою постным, жестким. Лавку полавочником покрою, вместо взголовья полено положу, чтоб не нежиться в праздности. А то и на полу придремлю, чтоб страдать и во сне, как Господь страдал!